Наши руки — земля, наши тела — глина, а наши глаза — дождевые лужи. Мы не знаем, живы ли мы еще
В документах - весь ужас обстоятельств казни пятерых. И ужас не в том, что запугивали - напротив. Держали в полном неведении целую страну, оградили декабристских лидеров от всего мира. В нём и кошмар, в вакууме одиночества.
Николай в приказе (В 1878 тайно переписанным Толстым для романа "Декабристы") о казни ни разу не использует слово "казнь". О случившемся в газетах напишут лишь через неделю. Заключённые офицеры-повстанцы до последнего уверяют друг друга, что казни их предводителей и друзей не будет.
Рылеев не прощается с женой и дочерью, чтобы "не расстраивать их и себя".
От Пестеля отец отвернулся, дабы спасти второго сына.
Отец Бестужева-Рюмина неизлечимо болен и находится в Москве.
Муравьёв-Апостол успокаивает себя ночными разговорами о Боге и вере с Бестужевым.
Каховский совершенно одинок.
И всё. И больше - никого.
Из воспоминаний декабриста Евгения Оболенского:
«Я слышал шаги, слышал шепот, но не понимал их значения. Прошло несколько времени,— я слышу звук цепей. Дверь отворилась на противоположной стороне коридора; цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос неизменного Кондратия Федоровича Рылеева: „Простите, простите, братья!", и мерные шаги удалились к концу коридора; я бросился к окошку; начало светать... Вижу всех пятерых, окруженных гренадерами с примкнутыми штыками. Знак подан, и они удалились.»
Николай в приказе (В 1878 тайно переписанным Толстым для романа "Декабристы") о казни ни разу не использует слово "казнь". О случившемся в газетах напишут лишь через неделю. Заключённые офицеры-повстанцы до последнего уверяют друг друга, что казни их предводителей и друзей не будет.
Рылеев не прощается с женой и дочерью, чтобы "не расстраивать их и себя".
От Пестеля отец отвернулся, дабы спасти второго сына.
Отец Бестужева-Рюмина неизлечимо болен и находится в Москве.
Муравьёв-Апостол успокаивает себя ночными разговорами о Боге и вере с Бестужевым.
Каховский совершенно одинок.
И всё. И больше - никого.
Из воспоминаний декабриста Евгения Оболенского:
«Я слышал шаги, слышал шепот, но не понимал их значения. Прошло несколько времени,— я слышу звук цепей. Дверь отворилась на противоположной стороне коридора; цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос неизменного Кондратия Федоровича Рылеева: „Простите, простите, братья!", и мерные шаги удалились к концу коридора; я бросился к окошку; начало светать... Вижу всех пятерых, окруженных гренадерами с примкнутыми штыками. Знак подан, и они удалились.»